Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]

Он играл на бамбуковой дудочке, а на его руке еще висела целая связка таких.

И муж подошел к нему и начал торговаться, а араб перестал играть и стал показывать ему свой товар.

Муж купил дудочку и я спросила его, зачем.

Он сказал, что на память, она до сих пор валяется где–то у него. хотя я не нашла ее в его столе.

Там было многое чего, включая нож и дискету, но дудочки из Иерусалима не было.

Майя с Мишей идут сейчас как раз мимо того самого места, где мой муж торговался с арабом, там еще что–то вроде маленькой круглой площади с фонтаном, от которого до Храма гроба Господня не больше пяти минут.

Они зайдут в храм, а я пойду в бассейн.

Мне жарко, я вся мокрая от пота.

Впереди Майи с Мишей идут несколько пожилых европейцев, я опять замечаю патруль, который проходит и исчезает впереди, в той стороне, куда сворачивает «Дорога скорби» и где все заканчивается.

Или начинается — это как смотреть.

И тут я чувствую, что что–то не так.

Уже что–то не так, а скоро будет совсем плохо.

Я чувствую это даже не левой половиной головы, а сердцем, которое внезапно куда–то проваливается, так что мне приходится вскочить с шезлонга и вновь открыть глаза.

Но я вижу не привычную уже гладь Мертвого моря с отчетливо различимым — солнце приближается к зениту и светит почти отвесно, а значит, все видно намного отчетливее, чем какой–то час тому назад — иорданским берегом, а двух молодых людей, почти что бегущих вслед за Майей и Мишей.

И у одного из них в руке что–то блестит.

И я понимаю, что это и мне хочется закричать.

Майя с Мишей должны остановиться, а еще лучше — резко свернуть в сторону.

Тогда на пути этих молодых людей окажутся пожилые европейцы, но они им не нужны.

Им нужен Миша.

Тот, у которого в руке что–то блестит, убыстряет шаг, вот он уже бежит, стараясь делать это не слышно, крадучись, как и положено, когда ты настигаешь жертву.

Я не выдерживаю и громко кричу: — Майя, Майя!

Она не может услышать, она слишком далеко сейчас от меня, но она слышит и оборачивается.

Я вижу, как ее зеленые глаза становятся совсем большими и как она пытается, все еще держа Мишу за руку, утянуть его в сторону, но спотыкается и начинает падать, хотя и понимаю, что падать она начала от того, что тот самый молодой человек с чем–то блестящим в руке промахнулся, и вместо того, чтобы нож вошел Мише под лопатку, он попал Майе прямо под левую грудь.

Нож с рукояткой из кости какого–то животного. Не очень длинный, сантиметров в пятнадцать. Из блестящей стали, с желобком в центре лезвия.

Рукоятка торчит прямо из–под ее левой груди, на светлой легкой кофточке расплывается большое красное пятно. Майя ничком валится на каменную брусчатку площади, рядом с неслышно журчащим фонтаном, а молодые люди уже исчезли, растворились, пропали во внезапно собравшейся толпе.

Миша встает на колени, переворачивает Майю на спину и я вижу, как ее большие, зеленые глаза смотрят на меня, как шевелится ее рот, пытаясь что–то сказать, и понимаю, что мне этих ее слов уже никогда не услышать.

И единственное, что мне остается — завопить так, как я не делала еще никогда в жизни, завопить, завыть, рухнуть возле уютного бассейна, под непонимающим взглядом спасателя, бегущего ко мне, как бегут сейчас к телу Майи солдаты армейского патруля, как испуганно бегут прочь с маленькой иерусалимской площади пожилые европейцы, как бежит Миша, пытаясь настичь этих двух парней, которые давно уже скрылись в хитром переплетении близлежащих кривоватых улочек.

Спасатель берет меня на руки и несет в тень, думая, что я, скорее всего, просто перегрелась на этом немыслимом солнце, и никак не может догадаться, что ему надо взяться поудобнее за костяную рукоятку, торчащую под левой грудью, потянуть за нее и вынуть из моего тела нож, который вошел туда в тот самый момент, когда молодой араб с чем–то блестящим в руке промазал и ошибся в выборе жертвы, хотя, может, именно так и было задумано и я была абсолютно права, когда шла к Седому, догадываясь, что меня хотят убить, пусть даже и считала, что это сделает совсем другой человек, как не знала и того, что сама останусь в живых, пусть и буду лежать в тени стены отеля «Ход», широко разевая рот, будто пытаясь нахвататься легкими этого жаркого и крепкого воздуха, а нож, убивший Майю, тот самый нож, что три дня назад я обнаружила в правом нижнем ящике стола своего мужа, навсегда останется вонзенным в мое тридцатишестилетнее тело, и отныне его никому и никогда из него не достать.

Скорее всего, именно об этом и предупреждала меня Майя перед самой смертью, в тот момент, когда еще что–то пыталась сказать, вот только этих ее слов я так и не смогла расслышать!

Вывеска гласила: «Ремонт человеков».

И все так же хорошо было заметно, что в слове «человеков» последние две буквы, «о» и «в», явно дописаны позднее.

Я стою на улице, смотрю на вывеску и думаю, что надо бы подойди ближе и открыть дверь. Нажать на ручку, повернуть ее, а затем надавить. Дверь откроется и я войду во внутрь.

Я уже проделывала все это, чуть больше месяца назад.

Тогда шел дождь и был сильный ветер.

Проезжающая мимо машина обрызгала меня, может, именно с этого все и началось.

А может и не с этого, может, с того, что я вбила себе в голову, что меня хотят убить.

Мой муж, человек, с которым я живу вот уже столько лет.

Вбила, втемяшила, вколотила, вонзила.

Нож вонзили в Майю и она умерла.

Ее убили, мы похоронили ее почти три недели назад.

Я не хочу вспоминать об этом. Я вообще больше ничего не хочу вспоминать.

Я стою у странной конторы, перед закрытой дверью.

Над дверью вывеска — «Ремонт человеков».

Мне надо войти туда, но я не хочу.

И дело не в том, что у меня нет денег, которые я должна отдать Седому, часть суммы за те два кубика, два кубика, странные многогранники, до сих пор существующие в наших телах.

Один — в моем, другой — мужа.

Живущие своей жизнью, делающие лишь то, что хотят.

Если бы я это знала, то никогда бы не согласилась.

Если бы я вообще знала, что произойдет, то даже бы не подошла к этой двери тогда, чуть больше месяца назад, когда шел дождь и был сильный ветер.

Сейчас все не так, сейчас солнце и тепло.

И уже зеленеет трава.

И есть листья на деревьях.

Маленькие, совсем еще никакие.

Маленькие, зеленые листочки, которым еще предстоит стать листьями.

Я в юбке и в блузке, и на мне все те же черные очки.

И та же сумочка через плечо.

Я снимала эти очки только на ночь те первые несколько дней, что прошли после смерти Майи.

Я была в них, когда ехала в Иерусалим и когда была в морге.

И когда давала показания в полиции.

И когда мы ехали в аэропорт в странном фургоне, я, Майя и сопровождающие.

Меня могли увезти на другой машине, но я отказалась.

Я хотела быть рядом с ней, вот только не могла заставить себя снять очки.

Смотреть на мои глаза, видеть их, в них вглядываться — этого бы я не пожелала никому.

Узкие, опухшие щелки, полные ненависти.

И в самолете я тоже была в очках.

И когда меня в аэропорту встречал муж.

И когда я приехала домой и беспомощно села посреди гостиной, опустив руки между колен.

Я не зря купила эти очки тогда, когда ехала домой от Седого.

Из этой конторы под странным названием «Ремонт человеков».

Я смотрю на дверь и наконец решаюсь.

Берусь за ручку, нажимаю на нее, повертываю, а потом и надавливаю.

Дверь открывается и я вхожу внутрь.

Седой был в глубине помещения, он стоял спиной ко мне и разговаривал с кем–то по телефону.

Все тот же мощный торс и все та же серьга в ухе.

И ноги, будто приспособленные от какого–то другого тела.

Которое он не доремонтировал и решил взять детальку себе.

Приделать, приспособить, приладить.

Седой услышал, как я вошла и обернулся.

— Я перезвоню, пока! — сказал он в трубку и направился ко мне.

— Здравствуйте, — сказала я, таки не сняв очки.

— Привет, — сказал Седой, будто мы расстались только вчера, и добавил: — Кофе будешь?

— Буду, — сказала я и огляделась по сторонам.

Седой кивнул в сторону ближайшего кресла.

Я села и открыла сумочку. Сигарет не было, я их забыла дома.

— Что потеряла? — спросил Седой.

— Сигареты, — сказала я, — я забыла сигареты дома…

Седой взял со стола пачку и протянул мне. Потом посмотрел на меня внимательно и щелкнул зажигалкой.

Я заерзала в кресле, но потом вдруг успокоилась.

— Сейчас будет кофе, — сказал Седой, — через минуту.

— Я не принесла денег, — сказала я.

— А я и не рассчитывал, — ответил Седой, наливая мне кофе в маленькую фарфоровую чашечку с драконами, и добавил: — Кофе готов!